Николай Львов: архитектор, интеллектуал и помещик

Одним из гениев своего места и времени был Николай Львов — образцовый помещик, неутомимый исследователь всего и вся и прекрасный архитектор-дилетант.

Николай Александрович Львов (1753–1803) происходил из старинного рода тверских помещиков. Отличался обаянием, живостью ума и исключительной разносторонностью интересов. Начал военную службу в Петербурге, где оказался в хорошей военной школе. Постепенно вокруг него сформировался интеллектуальный кружок, в который входили литераторы Державин, Капнист и Хемницер, художники Левицкий и Боровиковский, музыкант Фомин, позже многие другие. Дружба с интеллектуалами, помощь и покровительство им были неотъемлемыми потребностями Львова. «Будучи свойств отличных, малейшее отличие в какой-либо способности привязывало г-на Львова к человеку и заставляло любить его, служить ему и давать ему все способы к усовершенствованию его искусства», — вспоминал двоюродный брат архитектора, Федор Львов.

Благодаря уму и обаянию карьера небогатого провинциального дворянина Львова развивалась быстро. Сопровождая дальнего родственника, Соймонова, Львов впервые посетил Европу. Вернувшись, он поступил на службу в Коллегию иностранных дел, где познакомился с влиятельнейшим статс-секретарем императрицы, Безбородко, который станет главным его покровителем. Львов стал его заместителем по образованному в 1782 году почтовому ведомству, где и прослужил до 1797 года. Он многократно ездил в Европу, собирая коллекции для Безбородко. Эти поездки были исключительно насыщенными; по словам первого биографа, Львов «везде все видел, замечал, записывал, рисовал». В 1783 году он был избран в только что учрежденную Российскую академию (занималась вопросами русского языка и литературы), в 1786 году — в Академию художеств.

В области технических наук особый интерес Львова вызывали две сферы: опыты с углем и землебитное строительство. Считается, что он первым в России нашел способы коксования угля, извлечения из него серы и особого дегтя, а также изготовления толя. Сооружение зданий из земли вызывало интерес в тогдашней Европе, и Львов был первым в России, кто стал его практиковать и продвигать. В 1797 году новый император Павел I, при котором Безбородко стал светлейшим князем и канцлером, создал Львову должность с финансированием и ресурсами для его угольных и землебитных опытов. Землебитную школу Львов устроил в собственном имении, но просуществовала она недолго и в 1802 году была закрыта. Землебитное строительство оказалось скорее неэффективным, и единственным ярким воспоминанием об этом эксперименте остался Приоратский дворец в Гатчине. В последний год своей жизни Львов ездил в Крым и на Кавказ: в первую очередь, для изучения лечебных вод, но также и с целым рядом других научных и административных задач.

Если мы и помним Николая Львова сейчас, то в первую очередь как замечательного архитектора. Он был самоучкой, и, несмотря на его отличный вкус, архитектура его иногда причудлива и в чем-то чудаковата. Хочется поставить его в ряд с двумя выдающимися английскими архитекторами-дилетантами, которые так же, как и он, беззаветно верили в идеалы античной красоты и строили волшебные итальянские дворцы среди мрачноватых болот и пустошей. Джон Ванбру (1664–1726) жил намного раньше Львова. Он происходил из купеческой семьи и создавал вместе со своим другом-профессионалом Николасом Хоксмуром удивительную архитектуру, соединяющую старую английскую готику с французским классицизмом Версаля и античными изысками; всю эту немыслимую смесь иногда называют английским барокко.

Андреа Палладио (1508–1580), итальянский архитектор позднего Ренессанса, был автором очень красивых и изысканных, но одновременно не слишком сложных, не масштабных и не пафосных зданий. Также он написал влиятельный трактат «Четыре книги об архитектуре», один из самых важных в истории европейского зодчества. Возможно, именно это сочетание прекрасных построек и книг с их чертежами и практическими рекомендациями сделало его всеевропейски известным. Его культ как лучшего архитектора всех времен и народов расцвел в начале XVIII века в Англии, и затем уже в России; этот культ процветает вплоть до нынешнего времени. В своих постройках Львов ориентируется на дух, вкус и формы архитектуры Палладио, хотя напрямую его не копирует. Он же впервые сделал и опубликовал точный перевод первой из четырех книг Палладио на русский язык.

Львов смог уловить легкий и живой дух Палладио и создавал идеальный, но лишенный мертвящей академической правильности классицизм. Тонкий вкус Львова проявляется прежде всего в деталях его зданий: они изысканны, четко прорисованы и расставляют нужные акценты, не мешая, но, наоборот, усиливая восприятие целого. Композиции Львова менее каноничны, в них есть и игра, и избыточность, что роднит их с английским палладианством. И именно в этом сочетании неожиданности и остроумия с умиротворяющим идеализмом — секрет обаяния львовской архитектуры. Она никогда не надоедает, ее хочется смотреть еще и еще.

Здания Львова, особенно храмы, — отличный образчик «говорящей архитектуры». Ее детали и их сочетания как бы цитируют постройки других эпох, собирая воедино разные исторические и смысловые пласты. Так, пронизанный светом купол церкви в Переслегине отсылает к куполу храма Святой Софии в Константинополе (Стамбуле), который «как на цепи подвешен к небесам». Две колонны в портике собора Борисоглебского монастыря в Торжке отсылают к двум колоннам, по преданию, стоявшим перед ветхозаветным храмом Соломона. Ротонда-усыпальница в усадьбе архитектора, Никольское-Черенчицы, может быть уподоблена ротонде храма Гроба Господня в Иерусалиме.

Львовские постройки можно расшифровывать и через масонские символы. Имя Львова не значится в дошедших до нас списках масонских лож, однако его знакомство с участниками этого духовного движения и его принципами не вызывает сомнения. Для масонов их система морального совершенствования не вступала в противоречие с христианскими представлениями, и потому постройки Львова необходимо понимать не только в православной или античной, но и в масонской парадигме; в противном случае мы лишаем их одного из заложенных в них смысловых пластов. Так, трехэтажный погреб-пирамиду в Никольском-Черенчицах можно трактовать и как модель европейской культуры, идущей от тьмы этрусков через Древний Рим к духовному свету раннего христианства (как это делает Илья Путятин), и как «храм тела, души и духа, заключенный в столь много значащую для масонов форму равносторонней пирамиды» (Мария Нащокина). Аллюзии на храм Соломона, пирамиды, неожиданные источники света, валуны как символ необработанной человеческой души — все это характерные масонские символы.

Архитектура Львова — самое яркое проявление феномена русской усадьбы. После 1762 года дворяне могли не нести реальной службы и посвящать все свое время хозяйствованию и/или сладкому ничегонеделанию на природе. Наиболее образованные из первых устраивали процветающее хозяйство на «аглицкий» манер, из вторых — стремились воcпроизвести антично-итальянский идеал средиземноморского рая на суровой северной почве. Львов же, говоря словами одного современного исследователя, «запечатлел ту усадьбу, которую, если бы ее не было, пришлось бы выдумать»: в ней изысканная красота и наполненность смыслами сочетается с практичностью и хозяйственной целесообразностью. Так, полная тайных смыслов пирамида, о которой шла речь выше, была банальным летним погребом-холодильником — лéдником.

Постройки Львова были столь прекрасны и практичны одновременно, что соседи сначала заказывали их ему, а позже и другие архитекторы стали работать в его вкусе. Этот вкус распространился и на городские храмы, примером чему — замечательная Климентовская церковь в Торжке (1835). А в соседнем уездном городе Старице львовский стиль воплотился в архитектуре Борисоглебского собора (1808–1820; первоначальный проект предположительно Луиджи Руска) и его отдельно стоящей эффектной и причудливой колокольни (1817–1827, местный архитектор Матвей Алексеевич Чернятин). Так вокруг Торжка возник обширный регион, окрашенный единым архитектурным вкусом, — единственный подобный авторский провинциальный мир в России.